Обнажённая красавица танцует,
светит пламень на её руках.
И не знает ни безлюдных улиц,
ни о дальних-дальних городах.
Звуки флейты, хохот барабана —
пой же молодость твоей крови!
Пой... Я посмотрю... Ты так румяна...
Ноги твои смуглые стройны.
Пой, танцуй... Под ритмы и куплеты
непонятных пришлым языков.
Жги в кострах мои сонеты
и не знай далёких городов...
И не знай, что где-то есть печали,
поднимая пяткой столб песка.
Ты не знай, не знай о серой дали!
О, прекрасная! Молю тебя!
Не проси усталого бродягу
рассказать дороги и пути,
Ты водой наполни его флягу —
отпусти, с прога не мети.
Не смотри блестящими глазами,
словно тигр дикий, на закат.
В нём угасло солнце, и горстями
сыплет сверху чёрно-алый град...
Ты вглядись в мои худые руки
в пятна спёкшейся крови —
Это я их выпачкал от скуки!
Это я держал за лезвие мечи!
Посмотри в глаза стального цвета:
в них душа избита и крива.
И живёт в ней только два куплета
старого, но доброго стиха...
Не вздымай же груди в предвкушенье
дальних странствий, стали палаша —
Нету смысла в этом приключеньи!
Для меня и даже для тебя...
Лучше пой пока ты молодая!
Лучше пляскою умы пьяни!
Но забудь, ты, молодость лихая,
то, что ждёт тебя вдали!

Я всё ещё мальчик с синдромом тоски,
Мечтаю о чести и славе.
Не видно, не видно, что дальше — ни зги!
Ни счастья в затёртой оправе.
Я всё ещё жду кораблик лихой,
На пенной волне принесённый.
Плевать на пиратов! В пучине морской
Русалок обрадую сонных.
Пусть даже и к берегу якорь прибьют
Все штормы, и бури, и волны!
Пусть страшные песни ветра напоют
Как скрипки скрипучие коды.
Пусть так! Я готов! Где́ мой фрегат?
Неужто опять запоздалый?
Неужто в лохмотья порвали ветра
Мой парус из белого в алый?

Что за мир в твоём письме?
«Норм» ли слово? Знать бы мне
шизофренику.

Что за мир? На «оч» не «оч»?
Сокращённый, словно ночь
видно летняя.

Что за мир? В нём всё на зло!
В каждой фразе через «чё»
переспрашивай.

Что за мир? В нём быть не быть!
Будто Гамлет посулит
нам ответами?

Что за мир? В строке лишь «лол» !
Лев Толстой бы «эт» прочёл
Развернулся бы.
Перевернулся бы.

Ночь, река — моё спасенье,
Звездный блеск — благословенье.

Шум и бульконье волны,
Крик и уконье совы.

Волк и лес — одно названье,
Берег тихий и свиданье

Губ засохших красный блеск,
Веток тонких звонкий треск

Дрожь в руках — прикосновенье,
Тишь на сердце — там волненье

Пламень солнца — поцелуй —
Золото рассветных струй.

Радость с привкусом сомненья,
А в душе лишь пенье, пенье!

Свет в глазах милей весны.
Серый луч, черны зрачки.

Грусть и горечь — расставанье,
Предвкушение — пониманье.

На заре, на заре разбуди меня, мама,
Чтобы рóсы блестели на листьях бурьяна,
Чтобы птицы трещали о новом рассвете,
Чтобы не было думы о страсти и бреде.

Но в полно́чь, но в полно́чь не буди меня, мама,
Когда рóсы засохнут на листьях бурьяна,
Когда птицы заснут в лунном рассвете,
Когда сердце забьётся в мальчи́шецком бреде.

Власть пленила антигероя,
Истини́к возвратил царь.
Сбылась надежда изгоя
Еретик крикнул "Ломай!".

"Ломай!" крикнул еретик
Изгоя надежда сбылась
Царь возвратил истини́к
Антигероя пленила власть.

Зачем писать о печале?
О бьющейся в сердце тоске?
Давно уже все разузнали
О чёрной твоей полосе.

Зачем писать о любовном?
О пламенном чувстве в душе?
Достали уже невозможно
Ванильные речи в строке.

Зачем вспоминать и про радость?
Про краткий в жизни просвет?
Про молодость, лето и сладость
Услышать взаимный ответ?

Зачем существуют поэты?
Без цели, так полагать..
И если все смыслы воспеты?
Зачем их опять воспевать?

Заломили поэту руки.
Захрипел: «Ну, держитесь суки!»

И пока везли в обезьянник
Бился в путах бедный романтик.

Завязали поэту руки
Повязали подлые суки!

И заткнули рот ему кляпом,
Чтоб не мог обругать чистым матом.

Поломали поэту руки
И смеялись счастливо суки.

И поэту вдруг стало тоскливо,
Как же жить теперь без мотива?

Отрезали поэту руки.
Он заплакал: «Эх.. Чёртовы суки!

Как же перья мокать в чернила?!»
Но ножовка пилила... пилила...

Отобрали поэтовы руки.
Были рады этому суки.

И остался романтик без музы...
Как и все безрукие души.

Опираясь о тёплые камни,
Лезу вниз по скалистой гряде.
Где-то ветер поёт временами
Что-то свиснет крылом вдалеке.
Я кидаю леску и снасти
На дорогой помятую кладь.
Попловок тихо булькнул, отчасти
Погрузившись в озёрную гладь.
Рыбы нет. В этом месте лишь выдры.
Но кидаю прикормку помяв.
Отражаются в заводе ивы
Вместе с никнувшим строем из трав.
Снова ветер гуляет по волнам,
Видно видит в воде идеал.
Достаю томик писанный Блоком.
И вздыхаю с душой:
Убежал!

Зачем писать о печале?
О бьющейся в сердце тоске?
Давно уже все разузнали
О чёрной твоей полосе.

Зачем писать о любовном?
О пламенном чувстве в душе?
Достали уже невозможно
Ванильные речи в строке.

Зачем вспоминать и про радость?
Про краткий в жизни просвет?
Про молодость, лето и сладость
Услышать взаимный ответ?

Зачем существуют поэты?
Без цели, так полагать..
И если все смыслы воспеты?
Зачем их опять воспевать?

Видно зельем меня чаровала,
И варила отвар на заре.
Что колдунья туда добавляла?
Чёрных роз чую запах в котле!

О, ответь же, юная дева!
Заклинала ль меня на крови?
Преворожен. Сероглазая ведьма!
Не кори меня за стихи!

Или не было зелья с отваром?
Не шептали заклятий уста?
А я просто влюбился за даром
В эти милые сердцу глаза?

Может нету на свете проклятий,
Что сильнее серебряных очь!
Или чашу весенних ненастий
Я испил, позабыв про любовь?..

Летит экспресс куда-то в даль...
Куда? И Чёрт не знает!
Лишь машинист, вагон, сигнал
Ответ располагают.

В купе, за шторами в окне,
За картами склонились
Четыре розовых спины —
Пока ещё не спились
Весь путь тугой, а он далёк,
На столике с фанеры
Цветастых карточных колод
Стояли капониры.
Ни раз, ни два, сносили их,
Меняя планировку,
И новых козырей блатных
Сменяя расстановку.
Потом и новый бой вскипал
Начавши «карторубку»,
А победитель выпивал
Прогревочную водку...

В другом купе, чуть-чуть левей.
Ворчали морщась бабки
И на игру, что поправей,
Прикидывали ставки.
Вязали внучикам своим
Шарфы из шерсти белой.
Платочком тонким, носывым
Очки шкребли умело.

В вагоне далее сидел,
На койке притаившись
В плацкарте, едущий пиит,
С утра хмеля напившись.
За кудри дамы выпивал,
За глазки цвета моря
Стаканчик пенной поднимал,
Стишки творя про горе.
А дама — девушка-краса
Пиитовых фантазий, —
Оставив Фебова гонца,
Сошла у «Виноградий».
И, выдохнув презренный «ах»
С уменьем... Как умело!
Пииту вскипятила пах,
Хоть даже не хотела!

На койке выше, над станком
Верлибров и сонетов,
Дремал художник молодой,
Держа альбом портретов.
Там на измученных листах,
Графитом иссечённых.
Таились лица на местах,
Для музы закреплённых.
Кружились талии в дыму
Из грифеля и стружек.
Дрожали линии в пылу
И в пятнышках от кружек...
И лица как на все один!
Фигуры под копирку!
И глаз сереющая синь,
Истёртая до дырки.
Ещё давно (почти что год)
Прекрасный дамы голос
Вломился в сердце без забот,
Впечатав музы образ.
«Теперь болей, рисуй, страдай.
— Сказал маляру разум —
Достать чернил! Мой друг, февраль!»
И он достал их сразу.

А в тамбуре курил мужик,
Годов эдак под тридцать,
И испускал брезливый ик,
Припоминав столицу.
Перон один, перон другой...
Ему плевать быть может.
Кому любовь, кому запой,
Его ж ничто не гложет.

Шарик пламенный закатится за горы
И на холм взайдёт, качаясь, бледный маг,
Обведёт древестным жезлом долы.
Ветер мантию взавьёт как флаг.

Он нарвёт кувшинок и ромашек,
Полевых цветов и ковылей.
Соберёт с лугов по восемь фляжек
Слёз растаявших дождей.

Маг порежет лезвием ладони,
Капнет кровью в пахнущий отвар.
И увидет в зелени на склоне
Изумрудный блеск любовных чар.

Он пройдёт тропинкой тайной к лесу,
Где когда-то ведали волхвы,
Где счастливым вместе, по завету,
Не дано как раньше грезить сны.

И, колени приклонив у чащи
Закричит: «Душа! покинь мой храм!»
Поднеся отравленную чашу
К иссушенным горечью губам.